Вариант Геры - Саша Чекалов

(И чтоб она тебе, значит, за это… хм… вот это вот…)

Ну! Есть ли на свете иные мотивации?

Любовь к родине, «служенье муз», борьба за свободу и справедливость, – ладно, предположим… Одна неувязочка: аллегорическими изображениями всех этих прекрасных абстракций нам опять-таки неизвестно почему служат женские фигуры! – лишь чуть-чуть, заметьте, чисто «для вида», задрапированные в развевающиеся покровы: чтобы те ни стройный ног не скрывали, ни младых пéрсей…

А? С чего бы это!

…Не-а, как ни крути, выходит, что всё – для них. Для этих самых: из плоти и крови.

И голову Крестителя на блюде, и звезду Героя на кителе… и брачный контракт, конечно, – как же без него!

(Плюс бонус: комплект минеральных добавок для сбалансированного питания.)

…Допустим, всё это уже не вполне актуально: теперь Прекрасная Дама, как правило, даёт Настоящему Мужчине совершенно бесплатно, из одной только симпатии, – а то и вопреки всякому здравому смыслу.

Например, для того чтобы, пренебрегая разумными подсказками инстинктов, вновь и вновь чувствовать себя Человеком с большой буквы: чем-то бо́льшим, чем самка животного, тупо следующая предписаниям биологической программы.

(А на этом фоне, ходят слухи, и настоящая любовь существует где-то.)

Допустим. И всё же…

Всё же делается не по себе от мысли, что ларчик открывается так просто.

…Вот уж воистину, «будьте, как дети»… Они-то, по крайней мере, на подобные глупости не способны! – просто живут и получают от жизни непосредственное удовольствие, не вдаваясь в подробности, кому и зачем это нужно.

Кому и зачем… Запрограммированное природой неясное томление – автоматически возникающее, если прямо по курсу вдруг обнаруживается некто подходящей формы и «оптимальных» пропорций… Потом – опять-таки запрограммированное поведение: ритуальные действия и разговоры, – не несущие никакой смысловой нагрузки, кроме зашифрованного же сигнала: «Хочу тебя трахнуть!»…

А потом – если повезёт – запрограммированные толчки бёдрами: снова и снова, снова и снова, и вдруг…

И вдруг – оно, долгожданное! Это мгновенное облегчение: словно все мысли вдруг вымываются из головы волной чего-то непостижимого… дуновением какой-то высшей силы – о существовании которой ты давно догадывался, но вот ощутить её непосредственно смог только теперь, в это краткое мгновение – которое не знаешь чему и уподобить: то ли извержению вулкана, то ли истечению гноя из лопнувшего нарыва…

То ли просто освобождению от всего лишнего: мешающего тебе… существовать?

Нет, ощущать себя – реально существующим.

И, чёрт возьми, может быть, ради этого Момента Истины всё каждый раз и затевается? Может, возможность время от времени испытывать подобное ощущение – самое ценное, что есть в человеческом бытии? Потому что… ну а что ещё-то!

…Три, только три важных вехи Его земной жизни решено было отобразить в архитектурном ансамбле.

У подножия окраинного холма Откатьинской пустоши была намечена церковь Рождества Христова, квадратная в плане (четыре – число сторон света, равное числу евангелистов) и, по сути, представлявшая собой нечто среднее между часовней и усыпальницей, в которой хоронили бы павших героев.

Длинным проходом соединялась бы она с другой церковью – Святого Богоявления, – расположенной на возвышении и потому без помех видимой с любой точки обзора. Сечение этого храма было семиугольным – потому что число семь символизирует совершенство Господа; внутри, помимо потайных ламп, планировалось использовать скрытые от глаз зеркала, что делало бы возможным, не обнаруживая источников света, увеличить его количество и обозначало бы, таким образом, божественное присутствие во всём сущем.

Наконец, проложенная внутри холма лестница позволяла бы проникнуть в основное здание комплекса: собственно Вознесенский собор. Вздымающийся над высоким основанием треугольной призмой (триединство Бога! и, кроме того, незыблемость Божьей власти! – ведь, как известно, треугольник – самая «устойчивая» из геометрических фигур), он производил бы впечатление центра Вселенной, средоточия покоя и воли, – что с лёгкостью достигалось бы за счёт полного отсутствия стен как таковых и замены их множеством несущих и декоративных колонн.

И всё это великолепие довершалось бы опоясывающей холм чередой сопряжённых между собой триумфальных арок, на фризах которых должны были быть изображены наиболее знаменательные эпизоды борьбы против польских захватчиков.

Что же до храма Вознесения, то его предполагалось увенчать семью главами: три на углах, ещё три на серединах сторон треугольника и одну в центре – эта последняя имела тридцать одну сажень в диаметре. Оставался лишь один нерешённый вопрос:

– Где ты был?

– Ма-ам…

– Где был всю ночь, спрашиваю?!

– У Нинки Журавиной был, ну и что! Предупреждал ведь, что ночевать останусь.

– Звонила я туда, – Нина сказала, что ты пошёл провожать какую-то девушку!

– Ну да, пошёл… Гуляли просто…

– Так, всё! Мне это надоело. Сейчас иди спать, а завтра… нет, уже сегодня – мы с тобой поговорим. По-другому… Значит, «счастливые часов не наблюдают», так теперь у нас? Ладно… Я тебе покажу девушек! Научу, как с матерью обращаться… Больше никаких карманных денег, ты понял?! Только на проезд и…

– Ну ма-ам!

День выдался ненастный. День – словно вечер.

Герка встал с постели, когда на часах было без четверти двенадцать. Сполоснув заспанную физиономию, прошёл на кухню, ухватил с блюда пару засохших сырников. Нехотя пожевал… Как резина.

На холодильнике висела записка: «Вечером будь дома. Нам нужно поговорить. Мама». Перечитав эти слова несколько раз и не найдя в них никакого скрытого смысла, Герка всё же призадумался. Сегодня вечером они с Дишкой условились побродить где-нибудь в Царицыно. Покататься на лодке, если удастся… Что значит – будь дома вечером! Вечер понятие растяжимое…

– Алло! Диану позовите, пожалуйста!

– Это я, привет.

– Привет. А ты почему не на лекциях?

– Не то настроение… Ну! Чего замолчал?

– Слушай… Ты на меня ни за что не сердишься?

– За что мне на тебя сердиться!

– Так… Не знаю. У тебя, вообще, всё в порядке?

–

– А?

– Ну… В общем, болит немного…

– Что болит?

– То самое.

– Ой, прости… Слушай… Значит, тебе больно было?

– Да нет… Всё в порядке, не дёргайся. На самом деле, это нормально.

– Правда?.. Ты честно скажи, у тебя действительно всё в порядке?.. Родители как?

– А что родители! Они сейчас в Турции отвисают. Бабушка только… поворчала немного.

– Ясно… Ну так как, насчёт сегодняшнего вечера всё в силе?

– Слушай, ну говорю же: нездоровится мне! – так что… пока не решила, короче. До вечера время есть. Посмотрим… Что, обиделся?

– Слушай… Ты мне лучше прямо скажи, что-нибудь не так?

– Да всё в порядке… Не в настроении просто. Лучше не зли меня сейчас…

Итак, день выдался ненастный. Накрапывал дождик, чуть ли не первый в этом году.

На подходе к универу какой-то урод явно специально на полном ходу прижал свою «Хонду» к тротуару и обдал Герку грязью из лужи – и его, и приключившуюся рядом старушку с рюкзаком стеклотары…

Охранники на проходной долго не хотели пускать: студенческий билет забыл, хотя – ну ведь прекрасно же знают в лицо, гниды! и знают, что Герка это знает! Хорошо, что пробегал замдекана – снизошёл, вступился… зато и начал выяснять сразу, «почему так поздно», – пришлось врать про семейные обстоятельства…

В общем, тот ещё денёк.

На излёте безбрежного холла, у книжного киоска под лестницей – опять задержка (скорее по привычке, чем из какого-либо практического интереса: денег всё равно нет).

За стеклом здоровый том Сартра. Попросил посмотреть, полистал…

[«…вмешался:

– Я знаю, о каком герое вы говорите. Его звали Герострат. Он хотел стать знаменитым и не смог придумать ничего лучшего, чем сжечь храм в Эфесе, одно из семи чудес света.

– А как звали архитектора этого храма?

– Не помню, – признался он, – даже думаю, что имя его неизвестно.

– Правда? Но вы помните имя Герострата? Видите, он не так уж ошибся в расчётах». ]

Знакомые слова*, однако… Рассеянно вернул книгу продавцу, волком глянувшему из-под очков. Огляделся вокруг. Знакомых никого… Прошелестела мимо стайка субтильных девиц, – через полминуты из близлежащего туалета послышалось хихиканье… Столовская тётка, продающая с лотка гнусно пахнущие беляши, что-то прокричала гортанно своей напарнице – обосновавшейся с аналогичным товаром во-он там, вдалеке: возле небольшой, но крайне вяло продвигающейся и оттого нервной очереди к копировальному аппарату… «Ишь, делать ему нечего, стоит!» – пробормотала уборщица, резко, так, что расплескалась мыльная жижа, подвинув почти под самые Геркины ноги пластиковое ведро, и принялась с ожесточением елозить по мрамору пола неряшливой ветошью, надетой на алюминиевую лыжную палку…